Неточные совпадения
— Дронов замолчал, точно задохнулся, и затем потише, вспоминающим
тоном, продолжал, кривя лицо: —
Полковник!
— Родительскому-то сердцу, понимаете, хочется поскорее знать, — говорил, не обращая внимания на слова сына и каким-то жалобным
тоном,
полковник.
Священник слушал его, потупив голову.
Полковник тоже сидел, нахмурившись: он всегда терпеть не мог, когда Александр Иванович начинал говорить в этом
тоне. «Вот за это-то бог и не дает ему счастия в жизни: генерал — а сидит в деревне и пьет!» — думал он в настоящую минуту про себя.
— Ну, будут и все сорок, — сказал
полковник. По его
тону весьма было заметно, что у него некоторый гвоздь сидел в голове против Фатеевой. «Барыня шалунья!» — думал он про себя.
Затем обратилась к
полковнику и спросила таким
тоном, как будто бы, кроме их двоих, в столовой никого не было...
— Потери только, потери ужасные, — сказал
полковник тоном официальной печали: — У меня в полку 400 человек выбыло. — Удивительно, как я жив вышел оттуда.
— По-ни-маю! Так и доложу его превосходительству… Значит, лично
полковник Н.И. Огарев! Это его штуки! Только уж вы, Федор Константинович, если еще
утонут, так нас спрашивайте, а не Н.И. Огарева. Подвел он нас!
Поздним вечером в редакции было получено от какого-то случайного очевидца известие, что между Воробьевыми горами и Крымским мостом опрокинулась лодка и
утонуло шесть человек. Пользуясь знакомством с Н.И. Огаревым, бывшим в это время за обер-полицмейстера, Ф.К. Иванов, несмотря на поздний час, отправился к нему и застал
полковника дома в его знаменитой приемной.
— Кроме того,
полковник, — продолжала Катрин, тем же умоляющим
тоном, — я прошу вас защитить меня от мужа: он так теперь зол и ненавидит меня, что может каждую минуту ворваться ко мне и наделать бог знает чего!
— Нет, не «здравствуйте, ваше превосходительство», это уже обидный
тон; это похоже на шутку, на фарс. Я не позволю с собой таких шуток. Опомнитесь, немедленно опомнитесь,
полковник! перемените ваш
тон!
— И это тот самый человек, — продолжал Фома, переменяя суровый
тон на блаженный, — тот самый человек, для которого я столько раз не спал по ночам! Столько раз, бывало, в бессонные ночи мои, я вставал с постели, зажигал свечу и говорил себе: «Теперь он спит спокойно, надеясь на тебя. Не спи же ты, Фома, бодрствуй за него; авось выдумаешь еще что-нибудь для благополучия этого человека». Вот как думал Фома в свои бессонные ночи,
полковник! и вот как заплатил ему этот
полковник! Но довольно, довольно!..
Я стою за это сравнение,
полковник, хотя оно и взято из провинциального быта и напоминает собою тривиальный
тон современной литературы; потому стою за него, что в нем видна вся бессмыслица обвинений ваших; ибо я столько же виноват перед вами, как и этот предполагаемый петух, не угодивший своему легкомысленному владельцу неснесеньем яиц!
— Нет, не: «ну, ваше превосходительство», а просто: «ваше превосходительство»! Я вам говорю,
полковник, перемените ваш
тон! Надеюсь также, что вы не оскорбитесь, если я предложу вам слегка поклониться и вместе с тем склонить вперед корпус. С генералом говорят, склоняя вперед корпус, выражая таким образом почтительность и готовность, так сказать, лететь по его поручениям. Я сам бывал в генеральских обществах и все это знаю… Ну-с: «ваше превосходительство».
— Но почему, отчего? — спросил ее
полковник как бы совсем другим
тоном: дело в том, что чем более он вглядывался в Елену, тем она более и более поражала его красотою своею.
— А теперь мой пятисотенный начальник? — подхватил с гордостию Ижорской. — Я послал его в Москву поразведать, что там делается, и отправил с ним моего Терешку с тем, что если он пробудет в Москве до завтра, то прислал бы его сегодня ко мне с какими-нибудь известиями. Но поговоримте теперь о делах службы, господа! — продолжал
полковник, переменив совершенно
тон. — Господин полковой казначей! прибавляется ли наша казна?
Ему нет тридцати лет, а он уж
полковник; а как любезен, какой хороший
тон!
Маменька, как увидели и расслушали мой голос, который взобрался на самые высочайшие
тоны — потому что пан Кнышевский, дабы пощеголять дарованием ученика своего, тянул меня за ухо что есть мочи, от чего я и кричал необыкновенно — так вот, говорю, маменька как расслушали, что это мой голос, от радости хотели было сомлеть, отчего должно бы им и упасть, то и побоялись, чтобы не упасть на пана
полковника или чтоб V не сделать непристойного чего при падении, то и удержались гостей ради, а только начали плакать слезами радости.
— Но только в гвардию не попадет. Ха-ха-ха! — добродушно и звонко закатился
полковник; потом, обратись к Никите, прибавил спокойным
тоном: — Через неделю явись. Следующий, Парфен Семенов, раздевайся!
— М-да… «енарал»… Пропишет он им волю! — с многозначительной иронией пополоскал губами и щеками
полковник, отхлебнув из стакана глоток пуншу, и повернулся к Хвалынцеву: — Я истощил все меры кротости, старался вселить благоразумие, — пояснил он докторально-авторитетным
тоном. — Даже пастырское назидание было им сделано, — ничто не берет! Ни голос совести, ни внушение власти, ни слово религии!.. С прискорбием должен был послать за военною силой… Жаль, очень жаль будет, если разразится катастрофа.
— Мм… нет, уж надобно послать, — ответил он совершенно равнодушным
тоном. — Потому — видите ли — этот
полковник, вероятно, успел уже там и мужикам погрозиться войском… так, собственно, я полагаю, на всякий случай надо послать… для того единственно, чтобы в их глазах авторитет власти не падал.
— Н-нет, знаете… голова что-то болит, — поморщась, солидным
тоном отклонился
полковник. — Я лучше прокатиться немножко поеду.
Разговор
полковника немного освежил Антонину Сергеевну. Он говорил не спеша, с паузами,
тон у него был простоватый и без претензии. По крайней мере, он не боялся выражать своих вкусов. И то, что он не без юмора рассказал сейчас про корнета Прыжова, жертву танцевальной эпидемии, давало верную ноту зимнего Петербурга.
Антон Антонович фон Зееман, произведенный за это время в
полковники, жил вместе с женою своею Лидиею Павловной на 6 линии Васильевского острова, в том самом домике, где «турчанка Лидочка» провела свое детство и юность, где встретилась со своим ненаглядным «
Тоней», как ласкательно называла она своего мужа.
— De Bal-machevе! — сказал король (своею решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся
полковнику) charmé de faire votre connaissance, général, [[Бальмашев] очень приятно познакомиться с вами, генерал,] — прибавил он с королевски-милостивым жестом. Как только король начал говорить громко и быстро, всё королевское достоинство мгновенно оставило его, и он, сам не замечая, перешел в свойственный ему
тон добродушной фамильярности. Он положил свою руку на холку лошади Балашева.
— Вы сказали, господин штаб-офицер… — продолжал
полковник обиженным
тоном.